Рыба Дхарма

Взяться за редактирование написанной почти пятнадцать лет назад «Рыбы Дхармы» меня побудила жестокая необходимость. Для «раскрутки» «живописного» аспекта моей творческой деятельности на западном рынке потребовался перевод старых квази-литературных экзерсисов на английский. Так что началось все с безжалостного сокращения текста… А получилось что-то совсем другое…

Вот сейчас на Вашем месте я бы включил музычку… Что-нибудь из продуктов творчества португальской культовой группы «Мадредеуш». Скажем, «Lisboa»… Или «Existir«… А можно – «TheTrip» Дениса Зикеева… А потом бы стал читать дальше…

Эту рассказку придумал не я… Ее сюжет мне подарили… Много лет назад – еще до того, как меня посетила откровенно бредовая идея – написать «Третье открытие Силы». Ладно бы еще просто написать… И аккуратненько сложить в стол… А потом просто забыть и выбросить вместе с каким-нибудь старым бумажным хламом… Так еще куда ни шло – хоть как-то можно было бы понять…

Но издавать… И потом годами расхлебывать результат… Псих… Впрочем, теперь уже чего – теперь уже никуда не денешься… Психоделический бестселлер, блин…

А «Рыбу Дхарму» мне подарил Олег Анатольевич Ветров – правоверный буддист и восхитительно искусный доктор-костоправ. Теперь… А тогда – искушенный в технике бескомпромиссного фул-контактного мордобоя молодой мастер киокушинкай каратэ-до. А ему историю рыбной ловли в стиле славянского дZENа поведал один из его учеников – мудрый доктор Миша. То есть, опять-таки, мудрый доктор – это теперь. А тогда – просто Миша.

Мише приснился сон. Миша рассказал о нем своему сэнсэю. Сэнсэй поведал мне. И сказал, что, поскольку сам он – не писатель, написать рассказку про Рыбу Дхарму придется мне… Хотя я тогда тоже писателем не был. Я и сейчас таковым не являюсь. Две-три книжки, сочиненные исключительно от безысходной безнадежности – не в счет… Причем здесь безысходная безнадежность? Очень просто… Я всего лишь никак не мог нигде отыскать необходимую мне лично практическую информацию в изложении, которое бы меня устроило… Книжки попадались все больше какие-то «левые» – либо чересчур запутанные, либо откровенно дурацкие… Или же написанные людьми, которые явно не вполне соображали, о чем писали… Пришлось придумывать самому. Благо, Рыбу Дхарму выдумал не я – хоть чуть-чуть карма полегче… А могло бы быть хуже… Так что ни к каким боевым искусствам я никогда никакого отношения не имел… Как и к рыбной ловле… Пиво пил, каюсь – чуть-чуть… Но редко… Теперь вообще не пью…

Почему он решил, что я и впрямь напишу его рассказку? Хотя… В итоге выяснилось: он не ошибся…

РЫБА ДХАРМА

Медленно и весьма неохотно я открывал глаза. Почему-то не хотелось расставаться с темнотой. В ней не было ничего, но это меня не смущало, поскольку там существовало что-то другое, и это что-то другое вполне было способно заменить собой весь мир… Уют, теплота? Нет… Полнота? Пожалуй… Полнота абсолютной пустоты… Ну да – совсем пусто. Там даже не нужно было ничего хотеть… Там просто нечего было хотеть.

Противоречие… Противоречие пустоты и осознания… Формальная иллюзия противоречия, поскольку – я это чувствовал внутренней поверхностью кожи – по сути никакого противоречия не было. Ну, пустота… Ну, самоосознание в пустоте… Непривычно немного, конечно… Но не более того. В целом – вполне нормально…

Насколько легко, однако, ввести человека в заблуждение. Удивительно, с какой готовностью мы склонны поддаваться модулирующему воздействию иллюзий…

Иллюзия противоречия заставила меня открыть глаза… «Я мыслю, следовательно, существую». Это, если память не обманывает, – Эммануил Кант. А Кант ли?.. Неважно. Даже если и не Кант – какая разница? Я существую, следовательно, я мыслю… Нет, не Кант… Рене Декарт… Впрочем, мне-то что? Им обоим – точно все равно. Как одному, так и второму… Мне – тоже все равно, но не так… Пока еще не настолько… Да… …а если существую, но при этом не мыслю, значит, куда-то в какой-то из промежутков между пространством и временем закралась некая виртуальная погрешность… И там, в этом промежутке, сложилась нескладуха. Такая же виртуальная, как погрешность… Впрочем, сам промежуток – он ведь тоже, скорее всего, виртуален. Если бы он не был виртуальным, я бы ничего о нем никогда не узнал, поскольку нескладуха, вероятнее всего, оказалась бы несовместимой с жизнью, пардон, с существованием, потому как не всякая жизнь есть существование, и не любое существование может быть названо жизнью… Ну да…

…а поскольку я не без веских на то оснований подозреваю, что таки да существую, приходится мыслить… Туговато как-то с этим делом у нас, но ничего… Лиха беда начало… Короче, открываю глаза… Приходится… Логика событий, так сказать… Нельзя же существовать и при этом безответственно болтаться в пустоте… И не мыслить… Нет, можно конечно. Но нельзя… То есть можно, но… А, вот – я не привык… В общем, короче, открываю…

Да… И серый пятнистый мир тут же навязчиво вползает в мое восприятие, и рушит пустоту рисунком трещин на желтовато-сером потолке школьного спортзала, наглым жужжанием люминесцентных ламп и чьим-то напряженным свистящим шепотом:

– О, глядите, глаза открыл… Живой… Надо же!.. А как лежал качественно – прямо совсем без чувств…

Без чувств… Очень похоже.

Я ощутил, как тяжело растеклось мое тело по холодным доскам крашеного пола, и насколько невыносимо противно возвращаться в этот странно абсурдный сон, который столько долгих лет тянется изо дня в день и в котором так много всего, что порою не знаешь, куда деться от массы возможностей и вариантов… Потому что выбрать всегда можно только один. Единственный…

Выбор, конечно, неизменно оказывается верным. Так устроена эта реальность, где каждую секунду мы вновь и вновь придумываем самих себя… Но до чего же отвратителен иногда бывает результат… В особенности, когда хочешь как лучше… Или чтобы все всех устраивало… Или просто чтобы в грязь лицом не ударить…

Бред какой-то…

Вокруг меня повсюду толпятся ноги. Босые, с грязно-желтыми от дешевой паркетной мастики подошвами, и все – в широких полотняных штанах… Если взглянуть вверх, то видно, что где-то далеко вверху ноги заканчиваются туловищами… У туловищ есть руки – свисают по бокам, а еще – головы… Но это уже совсем в какой-то необозримой дали… Однако мне видно. Даже маски – озабоченные этакие физиономии – и те я могу рассмотреть… Может, конечно, и не маски вовсе… Только здесь ведь без масок никто не ходит. Так что все же, вероятнее всего, маски… Странная перспектива – снизу-вверх и как-то к тому же боком… Кстати, почему так болит бок? Вдохнуть бы, что ли… А-а-а! Надо же… Если не дышать вовсе, недолго и концы отдать… Но если дышать так больно, то, может быть, и в самом деле лучше не дышать?.. Там где-то печень должна быть… Справа внизу? Ого, большая какая… Чего это ее раздуло? И ветер… Ветер-то откуда? Входит в тело сбоку – сквозь живот… А выходит… Выходит сзади. Я пощупал у себя под ребрами. Никакой дырки не нашел… Странно… Впрочем, и ветер – тоже какой-то странный… Я бы даже сказал – ненастоящий… Электрический, что ли?.. Но дует конкретно. Получается, прямо сквозь кожу… Надо же… Интересно как. Нет, интересно было бы, если б не так больно… Хотя нет, все равно интересно… В любом случае когда-нибудь умрем… Все. Без исключения… Бессмертные, кстати, тоже… Просто эти – совсем уж потом… Попозже. Бессмертным отрезают головы… Я видел. И не только я – вся страна. И не одна… Страсти-то какие…

– Сядь! – услышал я голос Альберта Филимоновича.

Опа! Сэнсэй сказал – сэнсэй знает. Надо выполнять. Я автоматически повиновался. Перед глазами поплыли радужные круги. И я вспомнил, что произошло…

В какое-то мгновение спарринга я произвел действие, которое, э-э-э… Которое могло быть вполне однозначно истолковано как не совсем корректное… Вот. И тут же увидел, как Альберт Филимонович медленно взлетел. Взлетел-то он, может, и не очень медленно, однако мне почему-то показалось, что он особо никуда не торопился… Плавно пролетая мимо меня вправо – бочком так это – он едва ощутимо коснулся пяткой моего торса на уровне печени. Ощущение внутри меня от этого касания случилось такое, будто бы меня прострелили навылет, ну, как минимум, из гранатомета, что ли… В общем, я, конечно, понял, что произошла неприятность, но что такая… Не успел. Почти одновременный с артиллерийским прикосновением удар-вертушка второй ногой по скуле отправил меня в спасительную благостно пустую темноту, из которой я теперь выкарабкался, и вот сижу, и, щурясь от безжалостного мертвенно-салатового трескучего света, тупо гляжу на физиономию Василия, который наклонился, и щупает мою щеку, и свистит, и бормочет удивленно:

– Ну, Филимоныч, вы даете…

– Фингал – ерунда, – послышался голос Альберта Филимоновича. – Печень он крепко подставил – это да… Ну, так кто ж ему виноват?.. Ничего, сейчас залатаем… А ну-ка, Вась, подвинься… Вставай, хитрый боец!.. Вот ведь придурок… Не умеешь – не берись. Финты он выкручивать надумал…

С трудом я поднялся на ноги. Обидно не было. Для Филимоныча повод побурчать хорош любой. А так вообще он добрый. И справедливый. Хотя и строгий. Короче – настоящий сэнсэй, как в честном кино… Про Ван Дамма там, или про Джеки Чана…

Ужасно болело под ребрами. Дышать я почти совсем не мог. Дрожали колени, и голова была до отказа забита кофейной ватой. Я не мог понять, почему вата – кофейная, и что это вообще за явление – кофейная вата в голове вместо мозга, но именно такой она и была… Мистика…

Альберт Филимонович встал рядом со мной. Правую руку он держал напротив моей печени, левую – позади меня. Как раз там, где поток электрического ветра вырывался из моего тела… Через пару минут ветер стих, боль куда-то улетучилась, и мне удалось более-менее глубоко вздохнуть. В голове прояснилось, стены зала из фиолетово-серых снова сделались советскими. Грязно-голубыми то есть… Очень хорошо. Я понял, что ужасающей сквозной дыры в моем теле больше нет.

Альберт Филимонович взял меня за подбородок и принялся пристально вглядываться в мое лицо. Вернее, даже не в само лицо… Собственно лицо его, судя по всему, интересовало мало… Он радостно – почти с восхищением – разглядывал нечто, находившееся НА моем лице… Нечто лишнее… Как раз именно то, что ощущалось мною как нудная тупая давящая боль… Гадкая такая… Несильная, но объемная и оттого очень неприятная.

– Н-да, – сказал он. – Ну что ж, хорошо…

– Чего хорошего? – спросил откуда-то из-за моей спины Васькин голос. – Ну, вы, Филимоныч, даете… Таких крутых бланжей у нас еще не было. За один раз – и на полфэйса… Мама мия…

– Mamma mia, – поправил его Альберт Филимонович.

– Да какая разница?.. Все равно полфэйса – как диванная подушка. Синяя…

Синяя диванная подушка. Очень хорошо. Мама будет рада. И папа… Может, переночевать у кого-нибудь из ребят?.. Позвоню из автомата домой, скажу – трамваи не ходят… А почему не ходят?

– Альберт Филимонович, почему трамваи не ходят? – спросил я.

– А они не ходят?

– Ну, как бы…

– Метро, наверное, затопило… Дождем. И немного – из канализации… Для запаха…

– Я серьезно…

– Я тоже. Метро все мокрое и воняет – какие шутки? И поезда стоят. Молча. Прямо в туннелях… К тому же безобразно пахнут подбродившими человеческими испражнениями…

– Да ладно, поезда… Родителям я что скажу?

– Ничего. Хотя… Можешь рассказать все по-порядку. Только не забудь начать с того, что ты придурок и сам виноват…

– С этого начнут они…

– Ну вот видишь, как все хорошо получается… Они сами все тебе расскажут… Ты только кивай и время от времени поддакивай…

Да. Очень хорошо… Отец особенно повеселится – такой повод шикарный… Еще и поддакивает…

Пальцами правой руки Альберт Филимонович пошевелил перед моим лицом – так, словно стягивал что-то в точку. Это движение отозвалось во мне дикой подкожной болью, от которой я едва не взвыл. Нестерпимое жжение собралось в крохотной области на самом выступающем месте скулы. Альберт Филимонович коснулся этой точки кончиком указательного пальца, и боль выплеснулась наружу, оторвалась от моего тела и растаяла, забрызгав темной кровью его руку и кимоно, цвет которого когда-то давно можно было бы, по-видимому, назвать защитным…

– Ну вот, – сказал Альберт Филимонович. – Такое разочарование… Осталась только маленькая царапинка, которую никто даже не заметит… Трамваи вновь отправились в путь и метро как-то очень быстро подсохло… И родителям не в чем будет тебя упрекнуть… Хотя кое в чем ты действительно придурок. Такие мозги, такая дхарма! А ты… Честное слово…

Он внимательно осмотрел меня с головы до ног.

Какие мозги? Одна сплошная вата. Кофейная к тому же… И при чем здесь дхарма? Может, придурок – это не я?..

Альберт Филимонович повернулся и громко сообщил:

– Тренировка закончена. Все в душ. А завтра и…

Он замолчал. И принялся глядеть внутрь меня долгим изучающим взглядом. Все замерли. Мы знали этот взгляд. Так смотреть умел только наш сэнсэй. Он разглядывал сквозь меня, словно сквозь увеличительное стекло, что-то бесконечно удаленное, но являющееся, тем не менее, частью моего существа. Или моей судьбы… Ай-ай-ай, похоже, намечается неприятность…

Все ждали. В тишине было слышно только, как жужжит люминесцентный свет и сосредоточенно сопит Василий.

Прошло минуты полторы.

Альберт Филимонович очень медленно и очень тихо произнес:

– Завтра ничего не будет… Завтра и послезавтра… В выходные все свободны. Идите…

Совсем нехорошо. Ни тебе стандартного ритуала прощания с сэнсэем, ни традиционной благодарности Будде… Просто – «идите»… Ой, что-то будет…

Я оделся, затолкал мокрое от пота кимоно в сумку и вышел из раздевалки. Все уже разбрелись по домам. Вахтерша тетя Зоя сказала с украинско-белорусским акцентом, что «ходют тут по ночам всяки караты та еробики, нет шоб дома у телевизир глядеть, абы ж вам усим повылазыло». Потом она с грохотом заперла за мною тяжелую дверь парадного входа школьного здания… Старого такого здания, еще дореволюционной постройки.

На улице было темно. Сквозь прозрачный туман сеялся дождик. Под фонарем одиноко поблескивал мокрым зонтиком Альберт Филимонович в шляпе и сером пальто с поднятым воротником. Еще я разглядел темные брюки и модные тупоносые полуботинки на толстой подошве…

– Вы не ушли? – спросил я. Так, на всякий случай…

– Ушел, – ответил Альберт Филимонович. – Давно и навсегда.

Он жестом предложил мне укрыться под его зонтиком. Сперва я так и сделал, но очень скоро обнаружил, что с зонтика капает не так, как с неба. Капли крупнее и почти все попадают точно за шиворот. Я вежливо обошел сэнсэя и пристроился с другой стороны. Пусть капает на голову, но не так концентрировано. Дождь вроде бы и не тяжелый, но очень уж холодный… Осень…

До остановки мы шли молча. В трамвае я спросил:

– Альберт Филимонович, а почему Вы отменили субботнюю и воскресную тренировки? Жалко. Столько времени пропадет…

– Не пропадет, – сказал Альберт Филимонович. – Время не пропадает… Сейчас ты находишься в состоянии, которое просто необходимо использовать. Травма проделала в защитном поле твоих инстинктивных мотиваций дыру. Ты получил шанс, его нельзя упускать…

– А это не вредно? – спросил я.

– Что именно?

– Дыра…

– По-человечески, конечно, очень вредно. Нарушение структуры поля инстинктивных мотиваций для обыкновенного человека – это катастрофа. Обычное человеческое существо в таких случаях просто теряется в потоке бытия, поскольку не знает, как жить дальше… А главное – зачем… Ты, Миша, знаешь, зачем и как жить дальше?..

– Не знаю. А какая разница? Я и раньше не знал…

– Вот! Тебе все равно, поэтому нарушение структуры поля инстинктивных мотиваций тебе ничем не грозит… Ты его даже не заметил. Все равно… Это – то, с чего начинаются любые сколько-нибудь существенные изменения в направлении эволюции сознания… Без этого «все равно» человеческое существо движимо исключительно тремя первичными инстинктами… Которые управляют сознанием посредством желаний… Желания, в свою очередь, генерируются флуктуациями гормонального фона… Понимаешь?

– Понимаю… Если вдруг по жизни приключилась какая-нибудь жопа – виноваты гормоны…

– Ну почему сразу – жопа? Может быть и наоборот – большая радость, такая, ну, прямо щенячья… Так что ты, вроде бы, и понимаешь, конечно, но лишь кое-что. И неправильно… Гормоны не виноваты, они просто выполняют свои регулирующие функции… Виноват ты сам – в том, что не осознаешь истинных источников своих собственных мотиваций…

– Каких источников?

– Миша, ты слушал или просто хлопал ушами? Человеческим поведением управляет «программный автомат», реализованный в форме трех первичных инстинктов: самосохранения, продолжения рода и сохранения вида… И только в случае, когда вдруг человеческому существу делается все равно, оно может понять примитивно простой факт: его самоосознание и его же три древних инстинкта – совершенно разные вещи… Сейчас тебе все равно…

– Так мне и раньше было по барабану…

– Ну, в общем – да, но не до такой степени.

– Не знаю… Вы – сэнсэй, Вам виднее…

– Твое прежнее «все равно» было пассивным. Такое себе «все равно», ну, и все равно… Сейчас оно перешло в активную фазу и превратилось в отрешенность… А это уже не просто «все равно». Это – как раз то «все равно» которое нас очень интересует. Это «все равно», открытое навстречу новым свершениям на пути развития осознания… Навстречу дхарме, так сказать. Поэтому нам необходимо действовать. Пока твое восприятие не возвратилось в состояние закукленного пассивного «все равно»…

– Да? Ну ладно…

– Тебе выпал уникальный шанс, такой шанс предоставляется только один раз в жизни… И мы с тобой просто обязаны его реализовать…

– Я, может, и обязан, Вам-то чего заморачиваться?

– А печень тебе кто пробил? И потом, я сэнсэй или я не сэнсэй? Поэтому завтра и послезавтра нам с тобой предстоит одно важное дело, и займет оно немало времени. Попасть на тренировки мне не удастся. Впрочем, тебе тоже…

– Важное дело? Какое?

– Завтра утром мы с тобой – вдвоем – отправляемся на рыбную ловлю.

Прозвучало торжественно. Я удивился:

– Куда?!

– На рыбную ловлю, – повторил Альберт Филимонович.

– А послезавтра?

– Послезавтра будет видно.

– Зачем? – спросил я.

– Что – зачем?

– На рыбную ловлю – зачем?

– За рыбой… А что тебя смущает?

Меня ничто не смущало. Кроме одного – за двенадцать лет он ни разу не упоминал о рыбной ловле. Мы были уверены, что таких растлевающих дух воина вещей, как рыбалка, пиво и преферанс, в жизни нашего сэнсэя не существует…

– Я зайду за тобой рано утром, – сказал Альберт Филимонович, когда я выходил из трамвая.

– Мне как-то приготовиться? – спросил я.

– Разве что морально…

Засыпал я, пребывая в некоторой растерянности. Однако усталость дала себя знать, и я довольно быстро погрузился в глубокий сон. Там что-то происходило, но запомнить мне ничего не удавалось, потом я откуда-то куда-то летел, потом упал и от удара проснулся. Мама трясла меня за плечо:

– Вставай, утро уже… Там сэнсэй пришел… С удочками.

– С удочками? – удивился я и тут же все вспомнил. Ну да, рыбная ловля. Шанс… Бред. Впрочем, он – сэнсэй, не я…

Я встал и вышел в коридор. Там стоял Альберт Филимонович в военном ватнике поверх пятнистого комбинезона и в офицерских яловых сапогах. В руке он держал брезентовый чехол. Из чехла торчали два бамбуковых удилища. На голове у сэнсэя была полковничья папаха без кокарды, за спиной – странного вида рюкзак.

– А что это за рюкзак у Вас такой? – спросил я.

– Это не рюкзак, это – военный гермомешок, – ответил Альберт Филимонович.

– Военный?

– Доброе утро.

– Доброе? Ага… А папаха – чего?

– Так ведь я же офицер. В глубине души… И потомственный к тому же дворянин… Опять-таки, уши не мерзнут…

– Понятно…

Понятно не было, но я решил, что это не важно, и направился в туалет. Именно там я мог окончательно проснуться. Это было мне хорошо известно из предыдущего опыта. Самскары в таких случаях не подводят…

Когда я вышел из туалета, в коридоре горел свет. Мне он показался каким-то слишком ярким и чересчур желтым. Прямо под лампой стоял Альберт Филимонович с удочками. Удочки были в брезентовом чехле. На лампе почему-то не было абажура.

– Опа… Альберт Филимонович… А кто снял абажур?..

– Собирайся скорее, – сказал он. – Если мы опоздаем, вся рыба проснется и уплывет…

Я немного удивился, но умылся, оделся, и мы отправились в путь.

На улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую мглу по блестящим рельсам очень мягко и как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай. Наши убитые киевские трамваи так не ходят. Венские – может быть… Но я был уверен, что мы не в Вене… Впрочем, почему-то я не был уверен в том, что мы в Киеве…

Трамвай остановился, двери открылись. Мы поднялись по ступенькам. В трамвае было светло, хотя лампочки горели явно не в полную силу. Людей внутри не оказалось. Я подумал, что, видимо, еще очень рано, и спросил:

– Который час?

– Рыба просыпается в семь, – сказал Альберт Филимонович.

– Какая рыба?

– Это не имеет значения. Ты еще не упустил свой шанс – вот что главное…

Мы вышли на конечной остановке. Собственно, она была единственной, на которой что-то произошло. После той, где мы вошли в трамвай. На всех остальных остановках – а их по пути случилось немало – двери просто открывались и закрывались, но никто не входил… А мы не выходили… Полумеры нас, видимо, не устраивали, наша задача была – идти до конца… То есть, ехать…

Вокруг был лес. Прямо от трамвайной двери начиналась тропинка. Она струилась между деревьями и терялась в сине-зеленой мгле. Альберт Филимонович шел впереди. Я осторожно двигался за ним, стараясь ступать след в след. Ни он сам, ни кто бы то ни было другой не говорил мне, что так нужно. Однако Кастанеду в те годы читали почти все, и я не являлся исключением, хотя сэнсэй об этом и не знал…

Вылинявшая спина военного ватника Альберта Филимоновича была хорошим ориентиром, потому что слегка поблескивала в темноте. Мне даже казалось, что она подсвечивает тропинку. Свечение военной спины напоминало мягкое сверкание свежевыпавшего снега под пыльным фонарем цвета хаки.

Через пару километров лес вдруг неожиданно закончился, и мы оказались на открытом пространстве. Альберт Филимонович остановился, обвел удочками расстилавшийся перед нами простор и сообщил:

– Заливные луга, стало быть. Оболонью зовутся…

– Не понял… – сказал я. – Оболонь у нас в Киеве – это жилмассив. Старый причем. А тут – пусто…

– Жилмассив, да. Но не сейчас. Нынче на Оболони все, как встарь когда-то. Стало быть, заливные луга…

– Так это мы с Вами что – шли, шли – и до прошлого дотопали?

– До Оболони…

– Ага… А метро? Метро должно быть, если сейчас…

Я задал этот вопрос, чтобы хотя бы приблизительно определиться во времени и пространстве. Сэнсэй не отвечал, быстро и по-военному уверенно вышагивая впереди меня по тропке, едва заметной среди высокой сухой травы.

Вокруг были черные пучки голых осенних кустов, тускло поблескивали озера и коряво торчали одинокие деревья. Я едва поспевал за Альбертом Филимоновичем. Наконец, он остановился на берегу продолговатого неширокого озера.

– Здесь будем переходить, – авторитетно заявил сэнсэй.

– Куда?!

– На другой берег.

– Как?!

– Вброд, ясное дело…

– Да нет, я не о том. Какой другой берег? Здесь озера-то – всего ничего… Обойти – раз плюнуть. Зачем ноги мочить?..

– И не только ноги… – задумчиво пробормотал сэнсэй.

Все это было довольно странно и как-то даже нехорошо. Я вдруг осознал, что не на шутку испуган. Наверное, не обошлось без тайных психотехнологических манипуляций с моим не очень-то массовым сознанием… Необъяснимый, совершенно неадекватный страх сковал все мое тело. Желудок превратился в ледяной камень, и я ощутил, как к прямой кишке изнутри подступает нечто неостановимое…

– У вас туалетная бумага есть? – спросил я.

– Это сейчас пройдет, – сказал он. – Нужно только решиться и войти в воду…

– Но зачем?!! Ведь его можно обойти!!!

Я, вообще-то, воды не боюсь. Но не этой и не сейчас…

– Обойти можно все, – согласился Альберт Филимонович. – Но не нам. Мы обязаны идти вброд.

Всякая надежда на избавление была утрачена. Мне стало ясно, что даже расстегнуть штаны я уже не успеваю…

– В воду!!! – заорал сэнсэй и страшно выпучил глаза.

Я ринулся в озеро. Ледяная вода мгновенно заполнила кроссовки, ноги до колен одеревенели от судорог. Однако роковое ощущение в области прямой кишки пропало. Теплым потоком растворившись внутри живота, оно ручейком потекло по позвоночнику куда-то в голову, спустилось вниз по груди и затейливым завитком выглянуло наружу сквозь пупок.

Приставив к моей спине чехол с удочками наподобие автоматного ствола, Альберт Филимонович шел сзади. Когда черная вода достигла подбородка, я утратил всякое ощущение реальности. Чувствовал только сковавший тело холод и помнил о жизненной необходимости переставлять ноги по очереди…

Наконец мы оказались на другом берегу. Я с удивлением обнаружил, что все еще жив. Альберт Филимонович сказал:

– Пришли… Видишь, все не так страшно. И туалетная бумага больше не нужна.

– Откуда Вы знаете?

– Вижу.

– Видите что?

– Апана в твоем теле направилась вверх.

– Кто направился?

– Что… Апана. Одна из десяти пран…

– Блин…

– Прана – сила, энергия. На священном древнем языке санскрите… В теле человека – десять пран, которые обеспечивают возможность существования всех процессов жизнедеятельности…

– Десять? Какие?

– Собственно прана, апана, вьяна… Зачем тебе? Какие именно – не имеет значения… Важно то, что апана отвечает, кроме всего прочего, за работу механизмов выделения… И когда она неостановимым потоком устремляется вниз…

– Рулона туалетной бумаги может не хватить…

– Правильно мыслите, юноша… В нужном направлении.

– А если вдруг апана чересчур активно ринется вверх…

– Случится то, что на священном древнем языке санскрите обозначается загадочным словом «вамана». Рвота по-нашему… – продолжил сэнсэй.

%%В священном древнем я, конечно, не силен, более того – полный профан, но в целом он озвучил именно то, что я намеревался сформулировать.

– Видишь, Миша, – сказал Альберт Филимонович, – мы уже понимаем друг друга с полуслова. Ну, с двух-трех полуслов… Это – хороший знак. Рыбалка почти удалась…

– Но мы еще даже не начинали… – возразил я.

Не люблю, когда кто-то другой делает скоропалительные выводы. Даже сэнсэй… Скоропалительные выводы – приоритетная функция моей собственной системы мышления.

Сэнсэй никак не отреагировал на мое замечание. Я решил, что он, видимо, что-то знает, поскольку обладает недоступными мне источниками информации. Это мне не понравилось… А кому нравится ощущать себя слепым котенком, которого, к тому же, водят за нос?

– Альберт Филимонович, а прана-апана и все такое прочее – это откуда?

– Это, Миша, аюрведа. И даже более того – почти совсем йога…

Первое слово я слышал впервые, а по поводу йоги заявил, что никогда к ней серьезно не относился.

– Это правильно, – сказал сэнсэй. – Но лишь постольку, поскольку серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире является роковой ошибкой. Однако, если проводить параллели, то все происходящее у нас в зале – детские игрушки. По сравнению с истинной йогической практикой…

– Стоп, стоп, как это – роковой ошибкой? А Путь Духа, кодекс чести воина, библейские заповеди, в конце концов… Разве хотя бы это не заслуживает серьезного отношения?

– Почему не заслуживает? Конечно, заслуживает. Как, впрочем, и все остальное… Но тут есть два варианта: проникнуться или положить…

По поводу «положить» объяснения мне были не нужны. Я сам могу кому угодно растолковать это понятие до мелочей и во множестве вариантов. Поэтому я попросил сэнсэя раскрыть термин «проникнуться».

– Ты же понимаешь, Миша, можно относиться серьезно к чему угодно, – пояснил он. Не важно – к чему. Значение имеет лишь то, что в серьезном отношении к чему бы то ни было ключевым аспектом является серьезное отношение к самому себе. Ни один из великих учителей, страдавших серьезным отношением к самому себе – в любой форме – никогда так и не сумел продвинуться дальше дешевого популизма, наглого очковтирательства и откровенно базарного шарлатанства.

– А кто-то продвинулся?

– Мало кто… Только тот, кто в силу тотальности несерьезного отношения в какой-то момент осознал, что, при всей важности и уникальности возложенной на него просветительской миссии, он по сути занимается дешевым популизмом, наглым очковтирательством и откровенно базарным шарлатанством.

– А кто не занимается?

– А кто не занимается, тот никогда не будет великим. О нем просто никто ничего не узнает. Кроме нескольких особо посвященных. Таких же, как он – то есть тех, которые тоже не занимаются… Так что проникнуться – значит, сделаться великим воином, увязнувшим в перистальтике Пути, – пояснил он.

– В чем?

– В дерьме. В серьезном отношении к себе, к своей Миссии… Или к своей космической функции…

– Дхарме, то есть? – уточнил я.

Да, кое-что известно и мне. Благодаря стараниям самого сэнсэя и одного приятеля-буддиста…

– Дхарме, – подтвердил сэнсэй.

– Ага… Дхарма – типа туфта…

– Дхарма – не туфта.

– Тогда как же?

– Ну, не туфта… И что? Относиться-то серьезно зачем?

– Ну-у, так… А жизнь и смерть?

– Что – жизнь и смерть?

– Это серьезно?

– О, да… Но не очень. Только давай продолжим беседу во вторник после тренировки. Сейчас – не время. В твоем теле есть еще такая штуковина, как собственно прана. Она всегда движется вверх. Так вот, нам предстоит заставить ее повернуть вниз…

– Ого!.. И что тогда?

– Тогда огонь и вода поменяются местами.

– И…

– Вода окажется над огнем. Нагреется, закипит. Образуется пар. Он наполнит тело большим количеством горячей влажной и очень плотной силы… Ты станешь вкусным и очень питательным. Рыба не сумеет устоять… Нам ведь нужно сперва выманить ее из укрытия…

– Вкусным и питательным? Я?!

– Просто слова, не обращай внимания. Ты непременно победишь…

– Рыбу?

– Ультимативную западню… На нынешнем этапе твоей биографии, разумеется. Потому как ножки у ней – курьи, и впоследствии она повернется к тебе новой своей стороной. Картинка в очередной раз окажется размытой – текучие ничего не значащие краски и никакой определенности… И ты в сто восемнадцатый раз наступишь на все те же самые грабли…

– Какие грабли?

– Какие-нибудь. Мало ли в мире граблей?..

– А Вы?

– Что – я?

– Тоже на грабли наступаете?

– Видишь ли, Миша, моя человеческая жизнь уже закончилась. Я осознал неизбежность смерти и понял, что там – позади, в человеческой жизни – все всегда одно и то же… Поэтому единственное, что имеет смысл – это спокойное ожидание момента естественного завершения биологического цикла. Но так, чтобы по возможности скучно не было… Ты много встречал мудрых людей, которые были бы здоровы, сильны и молоды? Ну, хотя бы выглядели молодыми? Собственно молодость движима желаниями, так что молодой человек мудрым не может быть по определению. Казаться может… Редко, правда… И то лишь до тех пор, пока гормоны не взыграют. Да. А чтобы сохранить здоровье, силу и молодость в том возрасте, когда приходит мудрость… Не ко всем, конечно, приходит, но к некоторым… Да, так вот, для этого нужно создать и сохранить тело, способное пропускать сквозь себя могучие потоки энергии… И если вдруг удается эти потоки сформировать… О, вот тут-то и начинается самое интересное… Какой смысл в мудрости, если это – мудрость заживо разлагающегося полутрупа? Да и не мудрость вовсе, а так, физиологический нигилизм какой-то…

– То есть Вы на грабли не наступаете?

– Мало ли в мире граблей? – задумчиво повторил Альберт Филимонович. – Немало… На каждого мудреца довольно простоты хотя бы одних перевернутых граблей…

– Так это что получается – человеческая жизнь или уже не человеческая – никакой разницы? По-любому – грабли?..

– Не совсем. Хотя… В Африке – марабу, в Антарктиде – пингвины… Отличаются, конечно, друг от друга… Но чисто формально. А так – все равно птицы… Что с них возьмешь?

– Тогда какая разница?

– Никакой… Просто заморочки другие…

В течение всей беседы сэнсэй с хрустом чертил что-то кончиком чехла с удочками на слегка подмерзшем мокром песке. Что именно – я разглядеть не мог, потому что было темно.

– Спецграбли для выпавших из канвы обычной человеческой жизни… – сказал я. – Другие заморочки, значит – и конфликты другие?

– Конфликтов нет, – возразил Альберт Филимонович. – Конфликты – следствие желаний и эмоций. Желания всегда сопутствуют эмоциям. Удовлетворенным – положительные, неудовлетворенным – отрицательные… А сами по себе желания – плод взаимодействия побудительных мотивов.

– Ага… Обусловленных гормональным фоном?..

– И в большинстве случаев усугубленных серьезным отношением…

– То есть там – «там» – конфликтов нет?..

– Нет.

– А заморочки?

– Бесконфликтные заморочки. Лишенные, так сказать, эмоционального базиса… Чисто концептуальные.

– Я не понимаю.

– Я тоже.

– А Вы-то – чего?

– Нормальных людей. Могу, конечно, попытаться вспомнить, как это – придавать смертельно важное значение и устраивать трагедию всей жизни из проблем, которые в действительности не стоят выеденного яйца… Власть, деньги, так называемая любовь, ревность, зависть…

– Так ведь это же, собственно, и есть человеческая жизнь…

– Вот и я говорю – бред… Сугубо физиологические категории. Приоритетные направления функциональной активности тех или иных архетипических программных комплексов, реализованных на разнополярных органических субстратах.

– Чего на чем?

– Мужчины и женщины. Каждый – со своей эмоцухой и своими мухами в голове.

– Понял.

– Ничего ты, Миша, не понял…

– Почему это? Отлично я понял… Три карты – вот они, а Германа все нет… Три подлых инстинкта…

– Я же говорю – не понял. Они не подлые. Без них вообще ничего бы не было. Никакого прогресса. Они – основа системы автоматизированного управления человеческим сообществом. Краеугольные камни бытия вида Homo Sapiens.

– Ну, так вот это я и понял…

– Это-то ты понял. Но ты не понял главного.

– Чего именно?

– Пока самоосознание человека пребывает на уровне, где действуют эти самые инстинкты, человек ни за что не сумеет отследить истинные механизмы возникновения побудительных мотивов. Так сказать, увидеть себя со стороны… Человеку кажется, что его личность со всеми ее иллюзиями, желаниями и эмоциями – это и есть он сам. Человек отождествляет себя со всем тем информационным мусором, который постоянно крутится у него в голове. Крутится не переставая. И никакому управлению не поддается. Потому как именно этот эмоциональный и мыслительный хлам и есть то, чем составлена структура личности. Личность с уровня личности не управляется… «Лицом к лицу лица не увидать…»

Я сказал, что это – катастрофа и спросил, что же делать…

Он ответил, что прежде всего следует понять простую вещь: личность – такой же прикладной инструмент, как рука, нога, печень, мозг… Но только виртуальный. И чтобы разобраться в том, кто же на самом деле этим инструментом пользуется, нужно ее – личность – на время нейтрализовать… А сделать это можно только одним-единственным способом – прекратить неуправляемую суету ума. Установить контроль над всей умственной деятельностью – так, чтобы внутри стало тихо-тихо.

– И что тогда? – спросил я.

– Тогда разглядишь – где ты, а где – твоя личность. Вернее, твои личности… И суб-личности… Там обычно целое стадо всяких разных ошивается.

– Где?

– Это не важно. Потому что там, где важно, их нет – и как раз это ты увидишь со всей очевидностью.

– Как увижу?

– Отрешенно. Отрешенность – ключ ко всему. «Отсутствие тяги к объектам желаний, будь то воспринимаемым непосредственно или известным по описанию…»

Он приложил палец к губам. Но я ничего не собирался говорить. Мне нечего было сказать.

Сэнсэй по-военному четко повернулся на каблуках и с хлюпаньем зашагал прочь. Мутно мигнула пыльным хаки спина военного ватника, и в ее свете, как в свете неоновой рекламы, я увидел надпись на песке: «Следуй за мной». И – странный знак с точечкой позади закорючки. Наверное, ОМ… Чавкая мокрыми кроссовками, я двинулся вслед за Альбертом Филимоновичем, поскольку ничего другого мне не оставалось.

Я шел и пытался сообразить, почему беседа с сэнсэем оставила у меня такой неприятный осадок. И вдруг понял – весь наш диалог был произнесен пронзительным свистящим шепотом…

На некотором расстоянии от озера в ребристых кустах виднелось нечто, сколоченное из досок. В темноте оно было похоже на маленький сарайчик. Оставляя на песке мокрые следы, мы приблизились к нему. У сарайчика была дверь – так же, как и само строение, сколоченная из серых растрескавшихся досок. Она была подвешена на двух кусках резины, вырезанных из автомобильной покрышки. Открывалась дверь не в сторону, как положено нормальной двери, особенно – двери, играющей роковую роль регулятора доступа в заднем проходе между мирами где-нибудь в посредственном зарубежном психоделическом триллере, а снизу-вверх – наподобие крышки автомобильного багажника. Несерьезная какая-то получилась дверь… Но как для раннеутренней восточно-славянской драмы в стиле «дзен» – вполне… А если еще учесть, что действие драмы разворачивается вне времени, да к тому же в самой непостижимой стране мира, где вся жизнь кругом – один сплошной дзен… А ежели где-то в чем-то и не дзен, так там – откровенно полный идиотизм: этакий перманентный политический, экономический, бытовой и разный всякий прочий цирк… Пожизненное состязание самодовольных придурков – кто кого переобдурит… И этого, пожалуй, больше, чем даже собственно дзена… Дзен – для тех, кто еще пытается как-то разобраться в здешней жизни и ее – жизнь эту самую – хотя бы чуть-чуть в чем-то наладить… Короче, тоже для придурков. Но других. Не таких, как все остальные придурки… Однако все равно достаточно дурных… Сами посудите – ну где еще может образоваться Поле Чудес? Не в Италии же… И не в Великобритании… В Штатах? Ну, это еще вопрос… Но уж во всяком случае – точно не в Японии… А у нас их, полей этих… Что ни поле – то чудес… Картофельное, помидорное, кукурузное, электромагнитное, биопсихическое… Даже гравитационное – и то не как у людей, а почти как в Непале или даже где-нибудь в попранной китайскими танками Тибетской глубинке… Но вот что касается радиационного поля – тут мы их всех сделали! Чернобыль – наша гордость… Достояние народа, типа… Самое-самое… И от столицы – рукой подать. Удобно иностранных гостей возить – к таинству национальной духовности приобщать… Правда, чего-то не сильно они как-то едут… Визы дорогие? Или им тут просто нечего делать? Впрочем, это не имеет значения… Мы сами скоро к ним заявимся. Уже идем… Со всем своим дзеном и всей своей духовностью множественных политико-цирковых династий… Братья-сватья-кумовья… Пусть опасаются – это всерьез и надолго… Могут начинать бояться прямо сейчас… Да. Уже начали… И правильно делают. С точки зрения сохранения экономической стабильности исламские фундаменталисты безопаснее…

О чем это я?

А, ну да, дверь…

В-общем, проникли мы в сарайчик. Незапертой она оказалась…

В сарайчике были двухъярусные нары. Изнутри мне стало видно, что начинает светать. Похожий на вьющийся липкий туман едва различимый серо-сиреневый свет струился снаружи сквозь многочисленные щели в стенах. Посередине сарайчика на земле было выложено кольцо из кирпичей – кострище.

– Альберт Филимонович, давайте разведем костер, – предложил я, – а то у меня скоро все зубы в порошок сотрутся от мелкой дрожи…

Он сказал, что костер разводить нельзя. Придется потерпеть.

Я не понял и спросил:

– Почему нельзя?

– Мы должны соблюдать конспирацию и тщательно маскироваться. Рыбе не следует раньше времени знать, что мы здесь…

– Какая рыба? Вы что? Она же – в воде. А мы – в сарае…

– Это не сарай. Это – прибежище, – сурово сообщил сэнсэй.

– Не понял…

– Прибежище для рыболовов и стрелков…

Вот так. Я бы даже сказал – опа!.. Сэнсэй не в себе. Явно… Пожалуй, будет лучше, если я куда-нибудь отсюда денусь. Прямо сейчас… Не дожидаясь, пока ситуация достигнет фазы роковой необратимости…

Я рванулся было к двери, но получил подсечку с ударом между лопаток и рухнул лицом прямо в мокрую золу. Кострище пахло мочой…

– Почему зола мокрая? – спросил я.

– Крыша прохудилась. Нужно смотрителю сказать.

Альберт Филимонович помог мне подняться.

– Какому смотрителю? У них здесь что, уринотерапевтическая парная?

– Нет… Выпаривать мочу глупо. Ее нужно пить. Как водку – утром натощак… И закусывать… Ну, сам понимаешь, чем… Еще можно делать обертывания – умеренной температуры… А эти… Просто ссут в костер, чтобы погасить, когда уходят… У всякого прибежища всегда имеется смотритель…

– Так это он в костер…

– Нет, не он.

– А кто?

– Тот, кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды…

– А кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды?

– Стрелок. Он всегда смотрит в небо, он не понимает, что рыба – лучше…

– Лучше чего?

Сэнсэй не ответил, шурша чем-то у меня за спиной. Я обернулся и увидел, что он распаковал свой военный гермомешок и достает из него сухую одежду и обувь.

– А мне? – спросил я.

– Кто же мог знать, что ты будешь таким мокрым? – пробормотал он.

«Жмот паскудный», – подумал я.

– А вот и нет, – сказал он, – просто все в этом мире имеет свой сакральный смысл.

Я промолчал, но разозлился. Мне стало жарко. Из головы вниз прошла горячая волна раздражения. Альберт Филимонович закончил переодеваться и внимательно посмотрел на меня.

– Прана пошла… – с явным удовлетворением отметил он.

– Вы о чем? – спросил я.

Он положил мокрые вещи на верхние нары и сказал:

– Еще двадцать восемь минут. Ляг, расслабься…

Я улегся на нижние нары. Сверху капала вода. Касаясь моего лба, капли мгновенно с шипением испарялись.

Неужели у меня температура? Надо же – как быстро простудился… Хотя… Вода в озере – такая черная… Хорошо, хоть живой еще, а то с этим психом… Живой? Ты уверен?..

Я мыслю – стало быть, существую… Или наоборот: существую и потому мыслю?

Немного полежав молча, я спросил:

– Но все-таки, Альберт Филимонович, почему бы нам не развести костер? Маленький…

– Нельзя, Миша. Рыба – она существо чуткое и к тому же есть принадлежность водной стихии. Огонь может ее обидеть. И тогда нам нечего будет ловить…

– И хрен с ней, с рыбой… Мне не холодно уже, просто домой хочется.

– Поздно. О доме можешь забыть. Без Рыбы нам назад никак нельзя.

– А с рыбой?

– А с Рыбой – это уже не назад.

– А куда?

– Время… Вставай!

– А куда?!

– Как – куда? Снасти забрасывать.

– Я не о том… Куда, если не назад?

– Потом… Сейчас – вот тебе удочка и – вперед. Только вперед…

Мы выбрались из сарайчика-прибежища. Снаружи было еще совсем темно и, наверное, промозгло. Но я не замечал холода. Гнев мой улегся, оставив после себя ощущение приятного тепла в теле. Одежда на мне совсем высохла и местами даже немного дымилась.

Сэнсэй вытащил из-за голенища большой широкий нож со свирепыми зубьями на обухе, извлек из кармана военного ватника маленький пластмассовый фонарик и, светя себе под ноги, ушел в кусты. Я стоял на песке и молча смотрел на неподвижную маслянисто-черную поверхность воды. Минуты через две сэнсэй вернулся. Подмышкой он нес двух длинных – сантиметров по сорок, не меньше – и очень толстых земляных червяков. В мутном свете фонарика их цвет казался сизо-красным.

– Они не спят? – удивился я. – Уже ведь почти зима.

Невиданные размеры червяков почему-то меня особенно не удивили.

– Я взял их сонными, – ответил Альберт Филимонович. – Видишь – вялые какие… Жирные зато… За лето отъелись.

Мы размотали удочки. Обнаружив отсутствие каких бы то ни было признаков крючка, я почти не удивился. Псих, что с него возьмешь?..

Сэнсэй показал мне, на каком расстоянии от грузила должен находиться поплавок.

– Червяка привязывай очень осторожно – аккуратненькой петелькой за самый хвостик. Чтобы скелет не повредить, – сказал он.

– Скелет? У червяка? – спросил я.

– У тебя же есть… Почему у него должно не быть?

– Но ведь он – червяк!..

– Ну, червяк, и что? Разве это – повод презирать его или считать, что он чем-то хуже тебя? В конце концов, именно он является посредником между тобой и твоей Рыбой…

– Моей рыбой?..

– Без четверти семь. Забрасывай удочку, Рыба уже шевелится во сне…

Бред. Полный… Какая рыба в конце ноября? Она уже вся давно на ямах… Мне снова стало холодно и неуютно. Но, чтобы лишний раз не действовать ему на нервы – кто знает, какие еще фантазии могут возникнуть в его нездоровом мозге? – я все же аккуратно – за самый хвостик – привязал своего червяка и забросил удочку.

– Теперь ждем, – сказал сэнсэй.

– Ждем кого? – не удержался я.

– Заветного мгновения, когда Рыба проснется и поднимется из неведомых глубин, чтобы клюнуть на нашу наживку…

– Каких в жопу глубин, здесь всего-то воды по горло?!

– Это для тех, кто переходит вброд, – невозмутимо произнес сэнсэй. – Рыба – она вброд не ходит. Рыба имеет обыкновение величественно скользить в неизмеримой толще кристально прозрачных антрацитово-черных вод… Если, конечно, она не летучая. Которая летучая – той время от времени свойственно бывает воспарять…

– Так ведь Оболонь же! Куда воспарять? Летучие рыбы – они в тропиках… Или я не понял чего?

– В тропиках… Тоже мне…

– Блин! Оболонь же!!!

– Кто сказал?

– Так Вы же и сказали!

– Ну вот… Какой ты, Миша, однако…

– Какой?

– Доверчивый… Впрочем, не ты один.

– А кто еще?

– Странное все-таки существо – человек… Ему как скажешь – так и будет. Главное – чтобы убедительно. Ну, и по возможности – с чувством… Желательно, конечно, из ящика… Но тебе и так сойдет…

Почему-то высказывание сэнсэя показалось мне оскорбительным. Я обиделся. Не за себя – за человечество, которому как скажешь, так и будет… Если с чувством. Хотя в чем-то он, конечно, отчасти прав. Возможно…

Но потом случилось нечто, из-за чего я забыл и о своей обиде, и о превратной судьбе человечества.

На противоположной стороне озера образовалось яркое пятно. Присмотревшись, я разглядел стайку девушек в цветастых спортивных костюмах и пестрых кроссовках. Окруженные теплым пузырем радужного света, девушки весело скользили трусцой по самой кромке узкого песчаного пляжа.

Я радостно подумал, что это, должно быть, спортсменки, отбросил удочку и рванулся по направлению к ним.

– Стоять-сидеть-лежать-и-не-брыкаться!!! – раздался за моей спиной резкий окрик.

Я застыл неподвижно – по щиколотки в черной холодной воде. От моих ног по жирной зеркальной глади расходились круги. Девушки трусили вдоль пляжа и делали вид, что наши расклады их не касаются. Я медленно оглянулся. Альберт Филимонович сидел на прежнем месте и держал в руке удочку. В зубах его был зажат выпачканный землей нож.

– На место! – процедил он, лязгая ножом. – Взял удочку – и лови дальше…

– Кого ловить? Нехер здесь ловить… А там – девушки. Спортсменки, можно сказать… Теплые, хорошие… И спонсоры у них, видать… Костюмчики, кроссовочки, ну, и остальное все – видали?.. По высшему разряду! Отпустите, а?

– На место! – еще жестче приказал сэнсэй.

Холодная сталь выразительно лязгнула между его зубами.

– Спортсменки… – продолжил он с яростным присвистом. – Спонсоры… Придурок… Не в спонсорах дело. Ты полагаешь, что ловишь на червяка, девушки полагают, что ловят на… И, возможно, не без веских на то оснований… По сравнению с их аргументами твой червяк, знаешь ли… Только ведь Рыба – ей-то все равно… Она проснулась и только того и ждет, чтобы ты бросился назад – вброд… А девушки – всего лишь сыр в мышеловке…

– Какой сыр? От них духами – аж сюда… Дорогими, между прочим…

– Иллюзия… В мышеловке может быть только сыр. Шаровой… За остальное придется платить… Ты, Миша, кто по китайско-японскому гороскопу?

– Крыса… Мышь то есть… Ой… А что?

Я ощутил, как по моей коже пробежали мурашки. Сэнсэй вынул нож изо рта и воткнул его в песок рядом с собой.

– Отрешенность есть отсутствие тяги к объектам желания, будь то воспринимаемым непосредственно или известным по описанию… – сказал он.

– И что?

– Устойчивая отрешенность – единственный путь к обузданию поведения ума…

– Зачем?

– А тебе известно что-то еще?

Он прав. Все остальное – всегда одно и то же – автоматические игрища гормональных страстей… Но ведь это же и есть жизнь… Ну, устроена она так – бездарно… Так ведь… Нет, наоборот… Не бездарно. Очень мудро и гармонично… Только в создании ее сомнительной гармонии мы, пожалуй, не принимаем участия, если только… Ну да, поведение нашего ума как раз и есть то, что формирует наш мир. Образ нашего мира… Пища для того, кому отходит наше осознание после нашей смерти. Конечно, хочется, чтобы мы были хорошими и благостными – вкусными то есть… В церковь любую сходите – как там народ к загробью готовят – любо-дорого! Со специями и пищевкусовыми добавками… Сатанисты – те наоборот… Чем отвратительнее – тем более невкусно… Авось пронесет… Да. Но для них – другая крайность – и за нею тоже аппетиты немереные… Стервятники на мертвечину падки… А поскольку мертвое и гадостное – энергонасыщеннность оставляет желать… Так что с «той» стороны аппетиты – благостная братия просто отдыхает… Ну, а в пределе – пищеварительная система все равно одна и та же… И прямая кишка… Сэнсэй прав – кроме тотального самоконтроля и стопроцентной отрешенности – шансов ноль… Наработать и сохранить осознание, ну, так чтоб не разложиться заживо и не быть сожранным… Остальное не имеет значения?.. Может быть, может быть… Очень даже может быть…

Девушки тем временем обогнули озеро и трусцой приближались к нам.

– Почему они не побежали вброд? – спросил я.

– Они уже выманили свою рыбу, – ответил сэнсэй. – Своих спонсоров, я хотел сказать…

Девушки подбежали совсем близко, залив все вокруг восхитительным ароматом смеси женского пота и дорогих духов. Их окружал теплый радужный свет. Он излучал ощущение домашнего уюта и пробуждал в теле утреннее желание. В сумеречной хмурости предрассветной ноябрьской мути на берегу холодного черного озера черт знает в каких местах…

– Эй, мужички, побежали с нами! Чего тут без толку сидеть? Фитнесом займемся… – они дружно рассмеялись. – Или пилатесом… Тоже бывает приятно… А можно даже йогой – скоро очень модно будет… Рыбу-то все равно уже давно поймали. Тут ведь все лето ловцы толкутся – к водке не пробьешься… То есть, в смысле – к воде… А которую не поймали – так та вся на ямах… Зима на носу. Идем!

%%Они снова рассмеялись. Подозрительно радостно, как-то очень уж одинаково и не по-хорошему дружно… Но все эти вещие знаки, видимо, по сценарию не должны были произвести на меня должного впечатления, потому что Альберт Филимонович снова сжал нож зубами и, лязгнув холодной сталью, грозно рыкнул:

– Сидеть!

Глаза его при этом яростно вращались, а на зубах скрипел песок…

Вдруг одна из девушек – самая низенькая, но с восхитительно манящей своей плотной упругостью грудью как минимум третьего размера – назвала меня по имени. И вот тут-то я насторожился.

«Откуда она знает, как меня зовут? Неужто и впрямь – провокация?»

%%Девушка позвала меня еще раз и, вызывающе подмигнув левым глазом, руками натянула свой пестрый реглан. Твердые бугорки сосков отчетливо обозначились под высококачественным импортным трикотажем.

– Силикон… – сквозь зубы, слегка полязгивая сталью и поскрипывая песком, негромко процедил сэнсэй. – Задница – тоже… И губы…

Я отметил: в самом деле, и задница, и яркие навыворот губы, и ритмично подпрыгивающая в такт бегу трусцой грудь – все в восприятии мною этой девушки вызывало мутноватый осадок странной настороженности. Вроде бы, все на месте, и вроде бы – весьма недурно скроено, но как-то не очень похоже на то, что скроено природой… Человеческий гений – чего только не сотворит… Не натворит…

– Ну что, Миша, бежишь за нами? Ты не бойся, он в тебя своим тесаком не запустит. Это он так – пугает… Ведь он же тебя любит. Вы для него все – как дети родные… Беги!

Девушкам не может быть известно, как меня зовут. Это – ловушка. Сэнсэй прав. Я отрицательно покачал головой.

– Ну и хер с тобой. Хочешь ловить – лови. Неизвестно еще, кого поймаешь. Может, сам рад не будешь.

И девушки затрусили прочь. Их ягодицы ритмично вздрагивали, унося с собою радужный свет, тепло и уют. Предрассветные сумерки сомкнулись вокруг нас вязкой жижей сиреневого ноябрьского тумана. Альберт Филимонович вынул изо рта нож и снова воткнул его в песок.

– Вот так, – сказал он. – Молодец, Миша…

– Почему? – вяло поинтересовался я.

– Как же, ты не поддался дьявольскому искушению!..

– Так ведь Вы не позволили…

– Если бы ты был склонен ходить на поводу бесперспективных иллюзий, я бы ничего не сумел сделать. Впрочем, тогда бы нас с тобой здесь не было…

– А где бы мы были?

– В каком-нибудь другом месте – сообразно предписаниям кармы.

– Типа здесь у нас кармы нет?

– Мы покинули зону бытия, подконтрольную карме, в тот момент, когда отправились на рыбную ловлю.

– Как это?

– Пройдет немного времени, Миша, и ты сам все осознаешь. А там, глядишь, и понимание придет…

– Понимание и осознание – разве это не одно и то же?

– Осознание – вещь в себе. Понимание приходит после и характеризуется способностью объяснить… Ты бы как-нибудь отвлекся от стремления к спортивным достижениям и на досуге ознакомился с бессмертными творениями классика альтернативной магии…

– Кто такой?

– Карлос Кастанеда.

– Так я знаю, читал – мы проходили… На курсах аутогенного волевого регулирования потенциального модуля индивидуального бессмертия Школы Магистра экстрасенсорики В. П. Левых-Дыбчинского…

– Проходили? А ты бы остановился и разобрался… Левых-Дыбчинского…

– Так времени не было. Деньги-то заплачены. И немалые. Насилу маму упросил… Отец вон до сих пор сокрушается… Так что хотелось успеть все как следует пройти…

– Вот и прошел. Не знаю, ну, попробуй – пройди еще раз…

– Так умер ведь…

– Кто?

– Магистр… Заболел и умер…

– А как же индекс? Модуль, то есть?

– Модуль остался. Понятие-то абстрактное… Его теперь Магистровы ученики свежеобращенным растолковывают…

– Капусту, небось, косят…

– Нет, больше друг друга поливают…

– Н-да, все как всегда. Впрочем, к книгам Кастанеды это отношения не имеет. В метро читай – вернее будет…

Я подумал, что сэнсэй, наверное, совсем рехнулся. Разве в метро можно читать?.. Там только спится хорошо. Начинаешь читать – и можешь быть уверен, что проспишь свою станцию. Бедный Альберт Филимонович…

Жалость к выжившему из ума сэнсэю заставила меня ощутить прилив душевной теплоты…

Однако телом я чувствовал некоторую глубинную промозглость. Потому, видимо, что сиреневый туман предрассветных сумерек странным образом проникал внутрь меня и обволакивал клетки моего организма сырым холодным ощущением последней предзимней стылости. Я видел, как он течет от клетки к клетке, слой за слоем овладевая тканями тела, и как процессы жизнедеятельности делаются от этого почти совсем подспудными, а сознание останавливается на полумысли, и зависшие в остекленении внутреннего безмолвия разлапистые, тягучие, как хорошо разжеванный «Стиморол», до прозрачности хлипкие мыслеформы тают и сами превращаются в струящуюся фиолетовую мглу…

Я вдруг осознал всю буквальность текста «крыша плывет», и подумал, что это нехорошо, и что было бы лучше, если бы моя крыша оставалась на месте… Надо выпить… Прогреться изнутри, да и развеяться заодно… Коль скоро девушки оказались подставой…

– У Вас там в гермомешке военном водки случайно нет? – спросил я. – Или спирта?

– Нет, – ответил Альберт Филимонович. – Не держим-с…

– Как же так? Вы же сами сказали – военный…

– Военный. И что?

– Так ведь разве бывает, чтобы военный – и без бухла? Прямо патология какая-то…

– Бывает, Миша. Еще и не такое бывает…

– Я Вам, Альберт Филимонович, не верю…

– И правильно делаешь. Но водки нет.

– Ни капельки?

– Странно ты как-то мыслишь… Брать с собой спиртное, отправляясь на рыбную ловлю… Не по-воински это, знаешь, ли…

– Я вообще не мыслю, я только существую… Мозги совсем оцепенели. Потому и дернуть хотел. Согреться, да и развеяться заодно…

– Может, еще и подлечиться?

– Может быть…

– Нехорошо, Миша… От тебя я, честно говоря, такого не ожидал. Функциональное употребление ограниченных доз спиртного, равно как и психотропных средств – это дешево и пошло… Истинный воин пьет просто ради того, чтобы пить. Очень много и абсолютно не пьянея…

– Так а зачем пить, если не пьянеть? И почему непременно – много?

– Много – чтобы развить исчерпывающе всеобъемлющий кайф. А не пьянея – чтобы в полный рост этим кайфом насладиться… Какой смысл набраться, и тут же умом помрачиться, и всякий утратить контроль?.. А после – где был, что делал, с кем, как?… Стыдно. И синдром похмельный, опять-таки… Воин таких ошибок не допускает. Если, конечно, он – истинный воин, а не дешевый джентльменствующий мордобоец… Когда воин пьет, он знает, зачем он пьет. Ну, и что именно он пьет – это тоже ему доподлинно известно. И сколько стоит то, что он пьет… Он ведь никогда не пьет что попало. Воин всегда отслеживает все без исключения аспекты реальности. От спиртного тело человеческого существа расслабляется, циркуляция потоков магической силы ци в энергетической структуре приобретает поистине грандиозный размах. И если контроль не утрачен – а воин не утрачивает его никогда – всю вовлеченную в эту циркуляцию энергию можно собрать и сконцентрировать в поле нижнего света. Оно находится в животе чуть ниже пупка… А контролируемое заполнение поля нижнего света могучим потоком магической силы ци – это, знаешь ли, такой кайф… Даосский ступенчатый оргазм отдыхает…

«Даосский ступенчатый оргазм»… Я вспомнил подозрительных, но, несмотря на это, вполне сексапильных девушек, которые убежали в непроглядность предрассветных сумерек… Вот зараза…

– Холодно и гадко, – сказал я.

– Ну, нам-то еще повезло… А ты вот представь себя на месте червячка, который к твоей удочке привязан… Ледяная вода, тьма и – Рыба, которая вот-вот поднимется из неведомых глубин и поглотит…

Я не дослушал. Я был червяком на толстой леске своей удочки. Мои ноги в области голеностопных суставов плотно охватывала тугая петля. Вот почему он говорил о скелете. Червяки – это тоже мы. А где же рыба? Должна быть где-то рядом…

Я огляделся. На некотором расстоянии справа от меня в прозрачной антрацитово-черной толще болтался головой вниз привязанный за ноги сэнсэй. Он был совсем голый, только на голове его красовалась мокрая полковничья папаха без кокарды. Это несколько приободрило меня. Выходит, не один я оказался в столь незавидном положении. На мне тоже не было никакой одежды. Я подумал, что купаться голым рано утром в ноябре – непозволительная блажь. Я чувствовал, что со стороны, должно быть, выгляжу довольно несчастным, чего нельзя было сказать об Альберте Филимоновиче. Весь его вид выражал непреклонную решимость, из-под сложенной козырьком ладони сэнсэй озирал окружающее пространство, а в зубах его был зажат нож, который, казалось, даже несколько подрос в длину, сделавшись еще шире и еще острее. Неужто сэнсэй собрался отбиваться от рыбы ножом? Я вспомнил старинный анекдот о мичмане российского императорского флота, глупой даме и коварной рыбе-акуле. Я слышал этот анекдот от отца – раз пятьдесят, наверное. Может, сто… А вдруг сэнсэю известно, с какой стороны таинственная рыба возникнет из неведомых глубин подсознания? Почему подсознания? Где это мы? С какой стороны – вот главный вопрос… Что делать – решим потом… По ходу сюжета… Нет, не знает – уж очень быстро головой крутит, прямо как пропеллером… Но почему только по часовой стрелке? А где же компенсация асимметричного движения? Во вторник нужно будет спросить… Блеск стиснутого в зубах ножа слился в сверкающий стальной круг. Жаль, что папаха без кокарды. Если бы еще и кокарда мелькала – вот это было бы круто! Но крючки – как же без них? Неужто так вот зазря и пропадать? Сожрет ведь и уплывет, и не зацепится…

– Как же мы поймаем рыбу, если удочки у нас – без крючков? – спросил я.

– А кто сказал тебе, что мы должны ее поймать? – мелькающим голосом проговорил сэнсэй, все быстрее вращая головой.

– Так ведь рыбная же ловля…

– Точно. Только ловцы – не мы. Я не говорил тебе, чтобы заранее не расстраивать. Нам достаточно только выманить рыбу, а ловить ее мы не будем. Да мы бы и не смогли, потому что наша рыба – Рыба Дхарма, и ловит здесь Она. На этот раз Ей попадешься ты…

От его слов по всему моему телу прошел озноб. Мокрая кожа покрылась полчищами гусиных мурашек. Он был абсолютно безнадежен. Я думал, что это – конец, но, оказывается, все еще только начиналось…

И тут я увидел свет. Бело-золотой, он поднимался из неведомых глубин, разрастался и неумолимо накатывался прямо на нас. Скорость вращения головы Альберта Филимоновича сделалась совсем уж немыслимой, и я услышал, как в пространстве замелькал его душераздирающий вопль:

– РЫБА!!!

ТАК это слово умели произносить только подвыпившие мужики, которые «забивали козла» в социалистических дворах моего детства…

Нож выскользнул изо рта Альберта Филимоновича и, прорезав поверхность воды над нами, исчез за пределами объема подводной части озера…

Я сидел на песке в позе воина. Рядом сэнсэй правой рукой тянул удочку. Удочка изогнулась дугой, леска дрожала. Левой рукой сэнсэй держался за пластмассовую рукоять торчавшего из мерзлого песка ножа. Я глядел на воду. Моего поплавка нигде не было видно.

– Тяни, ну что же ты смотришь? – сказал сэнсэй. – Мне в одиночку не справиться. Нужно выманить ее на самый верх…

– Не хочу, – сказал я.

– Поздно, – произнес он. – У тебя нет другого выхода… Если ты не сделаешь это сейчас, ты не решишься уже никогда. И всю жизнь будешь себя жалеть. А потом придет смерть, и ты поймешь, что возможность сделать решающий выбор предоставляется здесь только один раз. В каждое мгновение жизни – один-единственный раз… Знаешь ли ты, когда смерть явится, чтобы забрать тебя отсюда?

– Не знаю, – признался я, и мне стало по-настоящему все равно.

Прозрачная кристально чистая решимость заполнила мое существо ровным потоком стальной ясности. Я подумал, что это, должно быть, и есть отрешенность, схватил удилище и дернул. Оно изогнулось дугой. Я тянул, чувствуя, что Рыба намного сильнее нас двоих, и что ее сила уже отрывает меня от земли…

Черная вода озера окрасилась золотом, из нее начал струиться свет. Он рос и делался все ярче, сила его нарастала. В конце концов, он сорвал нас с наших мест и втянул в себя…

Мы неслись сквозь пространство нестерпимо яркого света – серебристо-белого с золотыми и радужными сполохами. Альберт Филимонович – немного впереди, придерживая меня левой рукой за по-прежнему торчавший из моего живота замысловатый завиток некоего ощущения. Потом я заметил, что голова и ступни мои начинают светиться, постепенно сливаясь с окружающим светом и понемногу в нем растворяясь. Растворение ползло по телу, сверху и снизу медленно подкрадывалось к животу… Скорость полета сквозь свет достигла совершенно фантастической величины. Сэнсэй куда-то затерялся. От него осталась только рука, которая держалась за мой завиток. Потом и рука его исчезла, поглощенная набегающим потоком светового ветра. В конце концов, свет добрался до середины моего живота и поглотил меня полностью. Я ощутил, что сам стал светом, я растворился в свете и растекся во все стороны беспредельности. Мое осознание было самоосознанием бесконечно протяженного во всех мыслимых и немыслимых направлениях золотисто-белого пространства единого света. Его переполнял абсолютный покой, полная самодостаточность и безграничность Великой Пустоты. От ощущения невыразимого счастья я проснулся.

Горела настольная лампа. Мама стояла, склонившись надо мной, и улыбалась.

– Вставай, уже утро, – сказала она. – Там сэнсэй пришел… С удочками.